Не потихнуть — сдолить!
(Рецензия: Борис Назаревский. От Причудья до Обозерья. Рассказы и этнографические очерки. Тарту: Диалог, 2023).
Как читатель узнает из предисловия, появление этой книги — случайность. В декабре 2022 года на международном поэтическом фестивале «Балтийское кольцо» в Тарту историк русской культуры в Эстонии Г. М. Пономарева делала доклад о Борисе Михайловиче Назаревском (1911‒1944). Хотя слушали многие, среди них автор этих строк, все же историю не услышали. Однако директор издательства «Диалог», уроженка Печерского края Надежда Валк по зуму ловила каждое слово докладчицы. И спустя 11 месяцев перед нами отлично изданная и профессионально подготовленная книга. И я, тот невнимательный слушатель, с интересом прочитав рассказы Бориса Назаревского, пишу рецензию. Такой путь от непонимания к пониманию — благодаря книге — и в эпоху после 24 февраля 2022 года.
Деревенская жизнь рыбаков Причудья и Обозерья в 1930-е годы. Фотографии той эпохи. Обстоятельная статья Г. М. Пономаревой о молодом писателе и его семье. Дружеские воспоминания Леонида Гордеева о Назаревском. Библиография публикаций писателя. Словарик диалектизмов, встречающихся в семи рассказах и очерке (комментарий составлен лингвистом, специалистом по причудским говорам, профессором Тартуского университета И. П. Кюльмоя). И все же — кроме уроженцев Причудья и Печерского края, историков и филологов — будет ли интересна эта книга постороннему читателю? Расслышим ли голос человека? — Лёд:
«В начале весны, когда солнце снова вставало из-за края наволока, лёд на озере зеленел, белел и днём, распаренный солнцем, шуршал под ногами. Ночью, скованный морозцем, гулким эхом отдавал шаги. <…> Лёд на болоте обтаял вокруг кочек <…> Лёд крякнул, запел трещинами и, звонко шурша, рассыпаясь на иглы, задробился на наволоке и, выворачивая и вскидывая на себя встречные камни, двинулся на приступ, направляясь к раскинувшимся на склоне серым избам… <…> И лёд яростно, упорно полез сам на себя, нарываясь грудами, и, закупорив себе вход, напрягся, застонал и, обессилев, тяжело вздохнул и замолк». — Цветовая гамма, переходящая в звуковую вязь. В «Чирковой заводи» Назаревский не только описывает наступление весны. Писателю удается передать интуитивное понимание — природа находится не где-то там отдельно, снаружи, а природа — внутри себя, в тебе. Поэтому нечто холодное, чуждое — лёд! — становится по-человечески понятным, интересным, живым. Не только человек — часть природы, но и наоборот, природа — часть человека.
Хотя водная стихия может стать и гибельной для рыбаков — и страшно тонут, и тихо умирают в лодке (об этом в рассказах «Озерень» и «Валуда»). Описание одного дня или целой жизни, по сути, ничем не отличается — ощущение неизменного, обусловленного не жизнью, а заданного природой цикла. Время здесь неподвижно, а дни проходят.
Что-то, конечно же, происходит. Люди чудачат, выпивают, веселятся, злословят, радуются, печалятся, работают, ловят рыбу, празднуют, женятся, умирают — но все это лишь факты, а не события, которые резко изменяют судьбу, разрушают уклад жизни. Мы не слышим эха ни мировой войны, ни революции, ни гражданской войны, ни эстонского времени. История не проникает в герметичный деревенский мир. Рыбаки, крестьяне Причудья и Обозерья — действительно — на острове посреди озера (Назаревский родился на острове Межа — на Пийрсааре).
В рассказе «Прощеное воскресенье» мы знакомимся с Васькой Малдой, который, прилично выпив, свалился по дороге домой и сильно ударился головой. Утром, боясь жены, придумал объяснение ночного приключения — шел мимо кладбища и видел мертвецов, а один «выхватил из-под ноги костыль, размахнулся и треснул им Малду по черепу…». Веселая небылица, но интереснее узнать: мертвецов какого времени мужик видел? Умерший два дня назад «хромой Петька Блоха» завершил шествие, а его открыли «быстрым, лёгким шагом <…> ровным строем погибшие в битвах петровские солдаты». Началом исторической памяти (и получается, чуть ли не единственным историческим событием) оказывается петровская эпоха, первые десятилетия 18 века (когда многие старообрядцы укоренились в Причудье). Охотно ли менялся тот мир? Насколько чуток был к другим новым веяниям?
Кузьма заметил, что сосед «любил книжки перелистывать» и нужник «над ямой поставил» да «в окошко стекольце врезал и дверцу с крючком привинтил». Взял да увез ночью Кузьма туалет. Утром не сразу нашел сосед свою постройку и «под людской смех водворил хоромину на место». И читателю рассказа Назаревского весело — но только сначала. А затем неминуемо в голову неудобные вопросы лезут. На всю деревню нашелся только один мужик, кто решил себе построить закрытый туалет? Лучше своя испытанная яма, как у всех, нежели новое, вычитанное из книжек, даже если это всего лишь благоустроенный нужник?
Назаревский рисует мир рыбаков и деревенскую жизнь с любовью, юмором, знанием. Причудский диалект завораживает, не всегда удается угадать значение слова, приходится заглядывать в комментарии. Читатель чувствует: как дорог писателю родной край, он любуется жителями, их укладом — но идиллия не получается. Назаревский проговаривается в своем признании любви — несколько деталей, пара предложений и смешное оказывается грустным.
Рассказ «Блажной мужик». Возвращаясь с ярмарки очень навеселе, разделся на мосту, развесил одежду и лег спать, как дома. Жена переживает, утром мужики поехали искать Устина, нашли, привезли домой. «Занемог как-то Устин с того дня. <…> Лечили Устина по-разному, кто какой совет даст. И к доктору не раз возили. <…> Положили бабы: ворожить надо Устина. И ворожили, нашёптывали. Жгли шерсть от чёрного кота и дымом этим Устина окуривали». Взаимопомощь, заботливое внимание (какие бы формы оно ни принимало) — то, на чем строятся отношения между людьми. Но не только. Пьяное чудачество Устина вызвало толки и не всегда это была добрая ирония. «Со стыда жизнь в ту пору тёмной стала. Задразнили злые языки и прозвище худое наложили. От людей прятался мужик, на глаза являться избегал, от встречных сторонился. Целый год в церкви не бывал и на сходку не ходил. Лешим каким-то в ту пору сделался. Вина с того раза в рот не брал и винного духа не терпел». Если в начале Устину помогли, привезли домой, лечили тело его, то в конце невзначай травмировали, душе нанесли обиду.
Стыд и недоброе слово вызовут цепочку поразительных поступков внука и деда в рассказе «Кузькина свадьба». Ни чудаковатый характер, ни хмель не являются убедительным объяснением озорства Кузьки. Залез жених на крышу и сидит. А теперь обратим внимание на то, что дало толчок приключениям на свадьбе. «И на беду кто-то с невестиной стороны женихово сердце колким словом тронул… Вот тут и началось. Много ли хмельному сердцу требуется. И — пошло. Огорчился Шадра от едких слов, тряхнул головой… недобрый знак подал. От обиды даже в слёзы вдарился и кулаками по груди себя бить принялся. И, от неведомо какой причины, новенькую жениховскую «тройку» на себе рвать начал…». Смешно читать о чудаках Назаревского, но вместе с весельем незаметно возникает ощущение — бережнее стоит относиться друг к другу и, прежде всего, в словах.
Борис Назаревский родился в семье православного священника. Два рассказа и очерк посвящены описанию важных праздников в народном календаре. Читатель попадает на Масленицу, в Прощеное воскресение, на Пасху и в Крещенский сочельник. Знакомится с детскими радостными переживаниями и народным христианством взрослых. Первое — светлое и чистое, а второе — прекрасное и чудное, озорное и пьяное:
Васька, «когда Митька успокаивался, подсаживался к столу, к корзине с крашеными яйцами, и торопливо выстукивал их на зуб, пробуя по звуку, которое крепче… выцарапывал концом ножика буквы на яйце и запрятал его в печурку, заложив снаружи тряпьём». — А теперь другой пример: «Молодежь отбегает в сторону и дружно и спешно вырубает изо льда большой крест для Иордани. <…> В избах после ужина гадают, усевшись вокруг стола. Какая-нибудь старая, морскатая бабка выползает вдруг из-за печи и, отвязав от пояса шнурок с ключами, костыляет, засветив фонарь, в сени и роется и шарит что-то в старом, проеденном молью сундуке. <…> Петуха ставят на пол посередь избы, вокруг насыпают кучками зерно, по кучке на человека, и, усевшись кто на лавках, кто на полу, притихнув, ждут, из чьей кучи петух клюнет…<…> Для потехи и смеха петуху раскрывают клюв и вливают в рот водки. <…> Кой-где из избы, таинственно скрипнув дверью, выскальзывает на мороз простоволосая и босая бабёнка с решетом и кружкой крещенской воды в руках и, оглядевшись с опаской по сторонам, обегает зачем-то, что есть духу, вокруг избы… <…> Выметает потом пол и, завернув мусор в тряпицу, норовит до утреннего звона подкинуть зло соседке…».
Удивление неотделимо от недоумения — такие чувства возникают при чтении прозы Бориса Назаревского. Знакомясь с его миром Причудья и Обозерья спустя уже более 90 лет, встречаешь иное и другого по отношению к себе. Неминуемо ощущаешь, насколько изменилась жизнь и как далеко современный горожанин отстоит от того деревенского уклада. У того, кто не жил в описанном крае, не возникнет, скорее всего, щемящей теплой ностальгии. Но сохранить у себя, в своем языке несколько словечек, выражений хочется – и не для того, чтобы красоваться. «Чего труху-то в глаза сыплете?». Не столько яркость и образность отметим, сколько смысловую точность и полноту: ведь что-то важное о лжи, обмане, небылице удается уловить и высказать.
Запечатленная в книге жизнь предлагает читателю думать над двумя вопросами: Как проходит время? и Что от времени остаётся? Издатель Надежда Валк решила посвятить книгу поколению своего отца Алексея Катаева и Бориса Назаревского. Так, соприкасаясь с книгой одного человека, вспоминаешь о другом, близком, дорогом, родном человеке. Книга не только возвращает забытого писателя Бориса Назаревского в историю культуры и служит источником этнографических сведений. «Попробовал тиньки — все как надо…». Книга помогает почувствовать радость от человеческого прикосновения к душе — и это дарит легкое веселье, или свободу — и в новую нашу эпоху.
